Министр любви [cборник рассказов] - Александр и Лев Шаргородские

«— Не потому ли нигерийских евреев считают богатыми…», — писал Мбонго.

— Стоп, — остановил себя Хилель. — Это я, кажется, уже использовал.

И он отдал Хайму афоризм Генриха Гейне:

«— Борода не делает козла раввином», — писал теперь Мбонго.

Нигерийскому классику он вообще подарил почти всю прозу Гейне, перенеся действие из Германии девятнадцатого века в Африку шестнадцатого.

В одном лишь континентальном Китае Гур создал четырех величайших еврейских писателей — двух юмористов и двух сатириков. И все были на «ЛАО» — Лао Дзи, Лао Бэ, Лао Дун и Лао Лао.

И у каждого был свой, совершенно своеобразный, неповторимый почерк. И это было неудивительно — Хилель отдал им все лучшее, что было создано Марком Твеном, Бабелем и Аристофаном.

Все они родились в жалкой фанзе, отцы их по колено в воде сажали рис, матери собирали жень — шень.

Гур придумывал имена, места рождений, даты появления на свет, цвет глаз и кожи. Все африканские писатели у него родились в хижинах вдоль Нила, отцы их охотились на крокодилов — и одного отца даже проглотили, матери собирали кокосовые орехи, и не будем вспоминать, что с одной из них сделали под кокосовым деревом.

Детство еврейских писателей Антарктиды было зябким. Обычно они рождались на айсберге, ловили тюленей и питались моржовым мясом…

В сумме Хилель создал двадцать девять величайших еврейских классиков, четверо из которых могли быть смело отнесены к разряду гениальных.

Ни одному из этих писателей не суждено было умереть естественной смертью — все они трагически погибали.

Великого еврейского писателя Индостана убили сигхи, а труп его бросили грифам. С Качабамбы сняли скальп. Шмудсен — замерз. Шуламит Кукарача погибла, упав с бананового дерева. Всех еврейских прозаиков Африки съели антисемиты — людоеды, и только двое угодили в пасть к ягуару…

Когда Хилель читал Рафи произведения авторов антологии — тот хватался от смеха за живот и вываливался из кресла. Когда он рассказывал ему их биографии — Рафи рыдал, слезы текли на деловые бумаги.

— Какой кошмар! — вздыхал он.

— А вы что думали?! — отвечал Хилель. — Нелегка судьба средневекового индонезийского еврея!

— Но до такой степени?!

— Жизнь еврея — жизнь юмориста! — философски объяснил Хилель, — хочешь насмешить — наплачешься!

— Неужели с Качабамбы сняли скальп? — не успокаивался Рафи.

— Вы хотели бы увидеть его череп? — деловито осведомлялся Гур.

— Что вы, что вы, я потом не усну!

— А то пожалуйста — он выставлен в музее Диаспоры. И замороженный Шмудсен, в довольно хорошем состоянии.

— Нет, нет, благодарю вас, давайте лучше почитаем Шуламит Кукарачу — ничего более смешного я не знаю…

Вскоре влияние еврейских юмористов на Рафи приняло несколько странные формы — он вдруг перестал покупать дома и даже продавать их.

Целые дни Гольдшлаг проводил с Хилелем, слушая горький еврейский юмор. Он беседовал с ироничным бен Синой, смеялся и плакал с Тевье — молочником, окунался в жизнь хасидских местечек, слушая мудрые притчи цадиков, разгуливал с бесшабашным Беней Криком и понял, что печаль — великий грех, а где смех — там Бог. Смехом разрывал он трагическую завесу бытия.

Смех что‑то прорвал внутри у Рафи — и он вынырнул на солнечную поверхность, в хорошем настроении. Давно уже у него не было такого настроения, даже после удачной продажи дома, даже двух…

Он стал весел, как когда‑то, давным — давно, когда был беден. Жизнь

изменилась — он влюбился в острое слово. Небо стало выше, чувства острее. Где только не ржали они с капитаном ВВС — на улочках Марэ, в Компьенском лесу, в парках Версаля, а однажды, слушая Менделя Маранца, Рафи от смеха чуть не упал с моста Мирабо в Сену.

Смех прочистил Рафи, и внезапно он перестал шутить.

— Знаете что, — сказал он однажды Хилелю, — давайте не будем печатать юмор Гольдшлага. Лучше отдать два тома хасидским историям. Вы не против?

Рафи начал писать акварели, занялся ваянием и швырнул изрядную сумму на памятник Чарли Чаплину, узнав, что тот — еврей.

— По слухам, — предупредил Хилель, — конкретных доказательств не имеется.

— Не важно, — ответил Рафи, — для меня он еврей!

Вдруг он влюбился в юную израильтянку, подарил ей развалины хижины у Нила, где по данным Хилеля жил Мбонго, купил ей полное собрание сочинений Шолом — Алейхема и сыграл веселую свадьбу, где тамадой был Гур — двести гостей валялись от смеха на весеннй траве. Они подружились, и Рафи иногда с тоской думал, что капитан скоро вернется в свой Иерусалим.

— Может, останетесь в Париже? — как‑то предложил он.

— Не могу, — ответил Хилель, — я иерусалимец в пятом поколении, вот закончу антологию — и домой!

И он принялся за японского еврея Урия Ямомоту…

Так шел день за днем, Хилель перебирался благополучно из Японии в Африку, из Африки в Австралию и вдруг, когда он плыл из Кюрасао к Камбодже, где собирался создать величайшего камбоджийского сатирика тринадцатого века Моше Суанака, произошло кораблекрушение — Рафи вдруг захотелось, чтобы об их уникальной работе узнали академики.

— Хилель, — сказал он, — а почему бы не показать наш труд под Куполом. Нашим бессмертным?

Капитану это не понравилось, он вообще с предубеждением относился к бессмертным — возможно, потому, что сам был смертен.

— Зачем? — просто спросил он.

— Пусть знают, — ответил Рафи, — какие у нас были титаны и кто действительно бессмертен!

— Но антология еще не готова.

— Покажем то, что есть, — настаивал Рафи, и вновь добавил: Пусть знают наших!

И капитан понял, что корабль начинает тонуть.

— Тогда дайте аванс, — заявил он, — без аванса к бессмертным не пойду!

— После двенадцатого тома, — ответил Гольдшлаг, — как договаривались.

— Я бомбил атомный реактор, — напомнил Хилель.

— После двенадцатого, — повторил Рафи, и капитан понес бессмертным свою антологию без аванса…

Академики были поражены. Ни один из них даже представить себе не мог, сколько великих писателей он не знает, пусть даже и еврейских. А один из бессмертных, можно сказать — самый бессмертный из бессмертных — вдруг умер.

«— Прожить семьдесят лет и не знать Мбонго, — писал он в своей предсмертной записке, — никчемная жизнь! Оревуар, мсье!»

Оставшиеся в живых бессмертные давали восторженные рецензии. Особенно воспевали того же Мбонго. Все сходились на том, что из него вышел великий немецкий писатель Генрих Гейне, который, чего там лукавить, просто — напросто перенес все сюжеты Мбонго из Африки шестнадцатого века в свою Германию девятнадцатого.

Бессмертные обвиняли Гейне в плагиате.

Шуламит Кукарача своей язвительностью и едкой сатирой напоминала Джонатана Свифта, но так как жила на пару веков раньше, то и Свифт, получалось, вышел из нее.

Всех поразил Петроний, автор «Сатирикона», который, как оказалось, все сдул с Лао Лао.

Классики мировой литературы летели со своих пьедесталов один за другим.

Когда упал Мольер, сдувший, как выяснилось, «Тартюфа» с антарктического еврея Шмудсена, червь сомнения закрался в души бессметных.

Они не были уверены в Генрихе Гейне, но в том, что их благородный Мольер ничего ни у кого не тащил — они не сомневались, и один бессмертный — чтоб он сдох! — потребовал оригиналы.

Хилель написал бы и оригиналы, но индонезийского он не знал, и с хинди у него были проблемы, и даже на китайском он не говорил.

— Зачем вам оригиналы, — удивился он, — Шмудсен писал на самоедском наречии! Или вы знаете хинди с китайским?

Оказалось, что несколько бессмертных знало, а один даже выкрикнул «Мго!», что на ирокезском означало «Еще и как!»

«— Конечно, — подумал Хилель, — когда живешь и не умираешь, и не бомбишь атомный реактор — можно выучить и уйгурийскпй. Пустил бы я вас на территории — увидели бы, какие вы бессмертные…»

— В оригинале не так смешно, — продолжан он, — великий французский язык позволяет…

Бессмертные настаивали.

— Бикицер, — сказал Хилель, — оригиналы потеряны.

— Позвольте, а с чего ж вы делали переводы?

— Не забывайте — я летчик, — напомнил Хилель, сел в самолет и улетел в Израиль.

Вскоре по возвращению его послали в Южный Ливан, где он погиб от пули «Хизбаллы».

На его похороны прилетел Рафи.

Было жаркое солнце, гроб был накрыт бело — голубым флагом.

Впервые за долгие годы Рафи плакал.

Раздались залпы салюта. Он подошел к краю могилы.

— Хилель, — сказал Рафи, — тебе не стыдно? Ты даже не закончил антологии!

— Не забывайте, я — летчик, — донеслось откуда‑то с неба…

Буревестник с простатой

В одно ясное утро, когда испытываешь симпатию к людям — случается такое раз в три года, впрочем, к вечеру все проходит — я получил письмо из России от Жужанского, «par avion», но без марки.